Аглая с силой, чего раньше никогда не делала
хлопнула крышкой стиральной машины.
– Муж не звонит, вчера чуть не вляпалась в какое-
то дерьмо... А может и вляпалась... Сейчас явится Алик
из магазина, и я буду вынуждена слушать, что молоко
в синем пакете – трехпроцентной жирности – мое –
будет стоять на верхней полке, а однопроцентное – его
– на нижней. Потом все равно все забуду... Какие-то
полки, ковры, магазины, жильцы, письма, мефисто-
фели с фаустами и... эта сволочь из муниципалитета!
Ну что его дернуло именно на ту улицу с проверкой су-
нуться, где я припарковалась! Теперь штраф плати!
Подведя печальный итог своей жизни, Аглая
уселась на краешек бачка для грязного белья. Руки
ее чуть подрагивали, скрытое глубоко в мышцах на-
пряжение криво и уродливо перекашивало что-то
внутри. Глаза тускнели и стыли.
Она думала о позавчерашней поездке в
Иерусалим.
Подцепив тонко–призрачную ниточку из спу-
танного клубка воспоминаний, стараясь снова не
заблудиться во вчера, Аглая пошла дорогой логики.
Попыталась пойти.
Почему она поехала в Иерусалим?
Потому что там была назначена встреча.
Встреча была назначена ровно неделю назад, во
вторник.
Так, это был действительно вторник, а не чет-
верг. Семнадцатое число. Нет, восемнадцатое.
Она уходила от Старика, уже попрощалась… У са-
мого порога комнаты он остановил ее своим карка-
ньем. Сказал же буквально следующее: «Я попрошу
тебя, Эглая, об одном деле. Оно очень важное. Твои
труды я оплачу». Аглая стояла, полуобернувшись, и
ждала.
Старик молчал, перебирая четки парафиновой
рукой с синими веревками вен. Он перебирал камен-
ные четки своей полумертвой рукой и не смотрел на
помощницу.
Да, он смотрел не на нее, а на письменный стол,
чем-то напоминающий бильярдный. Она, Аглая, пе-
ревела взгляд на лежащие там бумаги и осторожно
подошла поближе.
…Поверх коричневой кожаной папки с тиснени-
ем, в которой содержалась переписка с бароном фон
Либенштайном, постоянным сокорреспондентом
Старика, лежал конверт.
Был ли конверт, когда Аглая пришла на работу?
Бог его знает! Но кажется, что нет.
В какой-то момент в комнату приходила эта вы-
сохшая слива – Фаруда. Может быть, она принесла
его? Может быть. Аглая не видела. Она старалась
никогда не смотреть на старшую служанку – и не
смотрела: не приведи Господь встретиться с этой
ливийкой взглядом...
Пауза – когтистая лапа зверя – зависла в возду-
хе.
Наконец Старик часто и хрипло задышал. Голова
его уперлась в грудину. Аглая метнулась к колоколь-
чику, уже схватила его, еще раз глянула на хозяи-
на. Тот прозрачно посмотрел на нее и поднял ука-
зательный палец. Еле шевельнул им. Аглая поняла:
служанку звать не надо. В памяти внезапно заворо-
чалась фраза из «Фауста», продиктованная час на-
зад Стариком, и каллиграфически выведенная ею
на дорогой бумаге. Эта фраза служила ответом на
последнее послание барона фон Либенштайна.
«Здесь даже воздух чарами кишит, и этих чар
никто не избежит…» – магическое кружение фразы
все усиливалось...
Старик и его сокорреспондент, очевидно, такая
же мумия в пледе, ей–Богу, играли в какие-то стран-
ные игры друг с другом. И она в этом участвовала.
Именно она еженедельно записывала за Стариком
одну–единственную фразу из Гете, вкладывала лист
в конверт и отправляла послание почтой. Это была
ее обязанность.
В ответ, тоже еженедельно, из убийственно дис-
циплинированной Германии, полной шпилей, ста-
рых грехов и розовых колбас, приходило столь же
странное сообщение. Ни слов приветствия, ни слов
прощания. Только гербовая печать, число и маловра-
зумительная цитата. Как правило, тоже из «Фауста».
– Я прошу тебя, Эглая, не опаздывай, – сказал
Старик наконец, сообщив, что такого-то числа, во
столько-то часов ей следует быть в таком-то месте,
в Иерусалиме.
Там она должна передать это письмо.
Кому Аглая не спросила, поняв, что Старик
умышленно не говорит этого. Она старалась никогда
ничего не спрашивать здесь, приняв четкий сигнал
на подсознательном уровне – ни во что не вмеши-
ваться. И не вмешивалась, следуя голосу интуиции,
которая ее практически не подводила.
Итак, что-то в этой завязке, в этой предыстории
иерусалимской поездки, по–настоящему смущало
Аглаю... Что-то не стыковалось. Что? Она припом-
нила все до мельчайших деталей: как уже уходила,
и Старик окликнул ее; попросил выполнить поруче-
ние, долго молчал... Ну и что? Паузы не были чужды
его речи, отнюдь…
Здесь все чисто. Единственное, за что можно
было зацепиться… Но это маловероятно… Кто пи-
сал письмо, которое она должна была отвезти в
Иерусалим? Не Фаруда же! И не филиппинка…
– Дед нашел себе еще одну Шехерезаду! – съяз-
вила она. – Не такую чопорную и прикрытую во всех
местах, как нынешняя!
Версия тут же была отметена за непригодностью.
Ибо домысел никоим образом не объяснял того, что
с ней случилось в Иерусалиме.
– Дальше… – Аглая потянула ниточку из клубка
воспоминаний. – Что же было дальше?
Незнакомец на встречу не явился.
Ну и что!
Мало ли в жизни нестыковок.
Под обстрел попал, скажем, или – в теракт...
Ах, да, самолет не прибыл! Как она забыла об
этом! Старик же сказал: «Он не прилетел вчера, он
прилетел сегодня».
Но почему она узнала об этом только сейчас?
Почему ей не позвонили раньше?
Аглая устало провела ладонью по лицу и сама
себе вслух сказала, внятно произнося каждое слово:
– Меня никто… силой… не тянул в этот подвал…
полный роскоши! Сама пошла, еще и рада была.
При чем здесь Старик! Он вообще ни рукой… ни но-
гой… без посторонней помощи! …двинуть не может.
Хватит придумывать!!!
Она встала с бельевого бака. И чуть не повали-
лась на пол: затекшие ноги не держали. Пока она их
растирала, и Старика, и подвал, завешанный ковра-
ми и тайнами, и сам Иерусалим смыло из мозаично-
го мира полуяви.
Стиральная машина вошла в фазу интенсивного
воя и высосав остатков влаги из нежного женского
бельишка. Простонав на стадии финала, наконец,
самообесточилась, и, бездыханная, сладостно за-
мерла.
Аглая длинными пальчиками нажала все нуж-
ные кнопки, открыла крышку, раскрыла барабан, и,
достав первым тот самый шарф, в котором по ночам
играла в восточную чародейницу, вдруг услышала
явственный, довольно низкий и фатальный голос.
– Теперь ты моя, – сказал этот незнакомый
сильный голос из ниоткуда.
Вернее, не из ниоткуда, а из правого потолочно-
го угла узкого технического балкона.
Аглая даже посмотрела туда, откуда раздались
слова. Естественно, на потолке, кроме паутинок и
небольшого круглого пятна отсыревшей штукатур-
ки, ничего не было.
Она раздвинула жалюзи. Многослойный горя-
чий пирог уличных трезвонов с маху влетел в душное
помещение. Отходы чужого житья лезли в открытое
окно нагло, как рыжие тараканы. В доме напротив
мать орала на плачущего ребенка... В истошном тре-
бовательном крике заходился чей-то муж...
Аглая высунулась в окно и посмотрела вниз: там
никого не было, во всяком случае, способного чле-
нораздельно говорить. Только кошка, ее серая Бася,
в воинственной позе, вонзясь взглядом в какую-то
точку рядом с хозяйкиным плечом, стояла на пне
спиленного на днях дерева, готовая растерзать воз-
дух. Аглая глянула вверх... Никого.
– Будем считать, что послышалось, – решила
она, прекрасно осознавая, что считать так не будет
никогда.
В дверь вежливо поскреблись.
– Тебе помочь развесить белье?
Тембр голоса жильца никак не походил на тот,
что скальпировал Аглае затылок.
– Спасибо, Алик, я сама справлюсь, – приоткрыв
дверь, сказала Аглая. – Мне не тяжело.
...Когда ночь, сытая от съеденного дня, томно
растянулась на крышах домов, пушистыми лапами
доставая до земли, Аглая все же задремала. На пе-
реброшенной из изголовья в ноги подушке, лицом
вниз, подложив под грудь сцепленные вместе кула-
ки, она молча ушла из этого будничного сентябрь-
ского дня, так ничего и, не поняв, ни до чего не до-
копавшись.
